Книги Владимира Ю. Василенко

Ранние стихотворения

***

В желто-красном свечении клена

догорает последний зеленый

зазевавшийся лист.

У плетня гармонист

раздувает чуть теплые ноты.

Напевает седеющий кто-то

под слабеющий лепет лесов.

Быстроглазый мальчишка босой,

пару луж по деревне разбрызгав,

отправляется спать.

А назавтра опять

с косогора продрогшие избы

кормят утренним дымом туман,

и старуха картошки казан

достает из печи торопливо.

И покуда в окошке лениво

намокают молочною синью

занавесок края,

по застывшим полям

растекается влагою иней…

Над дорогою клен отсырел.

Только светел и чист:

зазевавшийся лист

в желто-красной свече догорел.

1977

ТРИ ПЕСНИ

В белом поле

Закружило, запуржило поутру.

Я ворота отворяю ввечеру,

я поводья подбираю, бью незло.

В бело поле, в бело поле,

в бело поле мои сани понесло.

В белом поле под метелями светло,

моего коня снегами замело,

он и скачет, он и машет, вороной.

Снег один, снег один,

снег один летит и пляшет стороной.

Белый ворон на снегу, на снегу

повстречался на бегу, на бегу.

Белый полог, белый полоз, белый свет.

Вороной мой, вороной мой,

вороной мой то ли мчится, то ли нет…

Откружило, отпуржило поутру.

Конь мой верный воротился ко двору:

под незаперты ворота два шага…

В белом поле, в белом поле,

в белом поле до краев – снега, снега.

Ой жена моя, жена

Ой жена моя, жена,

да ты на кой же мне дана,

и без того белым-бело в моей избе.

А смешок твой золотой,

на снежок да за водой:

в дом ведерышко да пригоршню себе,

в дом ведерышко да пригоршню себе.

Али ты не ведаешь, жена,

что, мол, живет одна княжна:

как скосится – что творишь, не знаешь сам.

И в парчу одета ножка,

и живучая, что кошка,

и на черных, будто, ездит по лесам,

и на черных, будто, ездит по лесам.

Ой, да ты не стой, не стой на крыльце,

не видать саней на улице:

на семь верст кругом один лишь белый цвет.

Ты прости, жена,

что ненадолго дана

да что жить нам и того, может, нет,

да что жить нам и того, может, нет.

Ой жена моя, жена,

ты на кой же мне дана,

и без того белым-бело в моей избе.

Залетный голубчик

Беда, износился

дорожный тулупчик,

подшить больше нечем-нельзя.

Беда, под одежкой

залетный голубчик

совсем под ветрами озяб.

Припев:

Залетный голубчик, залетный голубчик,

к высокому дому лети, лети.

Скажи господину, залетный голубчик,

что я задержался в пути, в пути.

Случится ль под вечер

до леса попутчик,

подаст ли на день наперед –

заветные зерна

залетный голубчик

с ладони, не жди, не берет.

Один догорает

по белому рубчик

и конь заалел на бегу…

Залетный голубчик,

случайный голубчик,

на что я тебя берегу?..

1982

ЗАРИСОВКИ

книга стихов

Начало

***

О неразговорчивости моей,

о слепоте рук рассеянных,

о резком переполненье морей

не заводи опасений –

выкорми иль убей хотя б ту

(бедная, как она рада!)

чайку, хватающую на лету

милостыню каждого взгляда.

1989

***

Сонет закончен. Прочь! И следа не найти.

Последняя кровинка не успела

по теплым недрам мира перейти

в его самостоятельное тело.

День кесарем уходит в темноту,

светила в окнах узнают листы сырые,

как узнавала плоти пустоту

в глазах младенца милого Мария.

1989

***

Воспоминаньем день дышал,

чудной поры чудной задаток,

и ум невольно разрушал

его нестойкий отпечаток.

Томим тобой, я находил

лицо с улыбкою простою

и взор в смятенье отводил,

разочарован пустотою.

Но с каждой встречей все сильней

в обвод влекли меня соблазны

и в сердце жарче и ровней

горел твой образ неподвластный.

И с каждой новой высоты

оправдывались с новой силой

немыслимость запечатленья милой

и милой вздорные черты.

1989

***

Живу стихами.

Как напоен

их ход дыханьем

не слов – имен.

Слух ловит стужу

и свечой

рисует душу

и плечо,

проем ночлега,

мглу дворов,

где столько снега

от горстки слов.

1989

Дон Карлос

Кругом открыты тлен и прах,

мерцают мрачные пределы.

И голос брата отнял враг.

Но льется, льется голос девы:

ласкаясь, тешит и зовет.

Зови ж, Лаура, к дивным мукам!

Молчаньем негу оборвет,

как будто в дверь нарочным стуком…

То, что для Карлоса нашлось

в сосуде милом, жизни полном,

на грудь убийцы пролилось –

вот содержанье сцены… Полно!

Играть всё дальше – не суметь,

конец искусству и отваге.

Здесь задержись, пачкунья смерть!

«Я жду. Ну что ж, ведь ты при шпаге…»

Шум крови, грудь горит одним,

перед лицом мелькают жалы.

И чуден разговор из залы:

«Постой… при мертвом!.. что нам делать с ним?»

1989

Прогулка

«Всё в бедности равно:

писать на Воронцовых,

в деревне пить вино

или у стен дворцовых

торчать, венчая штиль,

сто лет, как эта главка

и этот желтый шпиль,

Романовых булавка.

Неистребим доход,

вдруг на глазах убудет.

И где обрушен ход,

там выход будет…» –

легко в пыли зимой

по набережным ровным

идти к себе домой

с раздумием любовным:

то вьюга оживет,

то дробь копыт, то голос,

то впереди на лед,

на лед ползущий полоз.

1989

Иная жизнь

Когда вослед беззвучно воя,

старик безумный сторожит

в ручьях крови лицо живое

иль мальчик мраморный дрожит

над близостью и бредом лика,

иль гимн льется в честь чумы –

я жив вдруг по-иному, дико:

лоб холоден, глаза немы

и слух глодает, как, безустна,

вторыми легкими дыша,

свободного покрова чувства

касаясь, восстает душа.

За созерцательность простую,

за праведные времена,

за гнет ума, за страсть пустую

мне возвращается сполна:

стремится смута, угрожая

заполнить поры бытия!..

Но грозный образ сокрушая,

я нисхожу туда, где я

неускользаем, где возможно –

как воды кружатся, тихи –

всегда расслышать: осторожно,

там вместо воздуха – стихи.

1989

***

Затылком сдвинув жемчуг Млечного Пути,

склоняет он лопатки томной ночи.

Глубоко ожиданьем тело охватив,

от муки избавленье все короче.

Он там избавил смуглый купол от светил,

наполнив сферы теменью и силой,

чтоб здесь, в глуши, виском и лбом я ощутил

жасмин к моим губам упавшей милой.

1989

Чудесная женщина

***

Почуяв: караул уснул,

заглавь я руку протянул

так, чтоб ее касалась

чудесных пальцев завязь.

Оглохшие, в улове тел

немели кисти.

Но есть ветер

и есть листья…

Над, головами к голове,

внезапно спящими

всходило начертанье вен

руки творящей.

Как шелковая пелена

с предсердий спала,

когда неслышимою на

минуту встала.

Не отрезвленною ничуть

упорным взглядом,

бедром придавливая грудь,

сидела рядом.

Тупою ласкою разя,

как вскрытым прошлым,

твердила, что теперь нельзя,

но будет можно.

Что охлажденье так легко

и детство – злиться.

Что лишь уедет далеко,

но возвратится.